«Рождественские каникулы»
Прочитав
аннотацию к роману
Сомерсета Моэма «Рождественские каникулы», думала, что книга будет о другом, но это не значит, что я разочаровалась. Напротив, роман мне понравился, он написан живо, читается с интересом.
Мне понравилось, как Моэм рассказывает о героине романа, девушке Лидии, которая живет в Париже, но по происхождению русская. Лидия очень эмоциональна, восприимчива, всему на свете знает цену, особенно – цену любви и дружбе, хоть эти чувства и нельзя оценить никакими эквивалентами. Лидия глубоко чувствует, можно сказать, что она человек страстей. Она тянется к прекрасному, но лишь к тому прекрасному, которое понятно именно ей, которое затрагивает её душу. Она спокойно проходит мимо «Моны Лизы» Леонардо, у которой толпятся люди, и идёт к небольшому полотну Шардена, к его натюрморту с караваем хлеба и бутылью вина. Лидия, которая познала нищету, которая и деньгам отлично знает цену, любит эту картину, потому что
«Это не просто каравай хлеба и бутыль вина, это хлеб жизни и кровь Христова (…). Это ежедневная пища страждущих. (…) Это вино и хлеб бедняков, которым только и нужно, чтобы их оставили в покое, позволили свободно трудиться и есть свою простую пищу. Это крик презираемых и отверженных. (…) Этот хлеб и вино – символы радостей и горестей смиренных и кротких. (…) Это не просто хлеб и вино. Это тайна жребия человека на земле, его тоски по толике дружбы, толике любви, тайна его безропотной покорности, когда он видит, что даже и в этом ему отказано».
Голос Лидии дрожит, она смахивает слезы со своих щек, она продолжает:
«И разве не чудо, что благодаря таким простым предметам, благодаря беспредельной чуткости истинного художника этот странный и милый старик, движимый своим отзывчивым сердцем, сотворил красоту, что надрывает душу? Словно почти невольно, сам того не сознавая, он старался показать, что из боли, отчаяния, жестокости, из всего рассеянного в мире зла человек может сотворить красоту – было бы только у него довольно любви, довольно сочувствия».
Лидия, терзаемая жизненными обстоятельствами, находила утешение в искусстве. Она приходила в Лувр «и набиралась мужества». Особенную помощь ей приносили «картины поменьше, поскромнее, на которые никто не обращает внимание». Лидия говорила:
«Я чувствовала, им приятно, что я на них смотрю».
Да, но я увлеклась Лидией и совсем забыла сказать, что в Лувр и по другим местам Парижа она ходила в сопровождении молодого богатого англичанина Чарли. Чарли и Лидия познакомились в публичном доме, куда его привел друг Саймон. Лидия работала в этом доме. Её муж был осужден за убийство, и как Лидия призналась Чарли, она выбрала самую презренную профессию, чтобы искупить грех мужа.
Портрет девушки, описанный Моэмом, привлекает. Чарли и Лидия жили бок о бок несколько дней, все его каникулы, которые он провел в Париже. Сначала Лидия настороженно относилась к Чарли, но постепенно стала более открыта, рассказывала о себе, в ней удивительно гармонично сочетались чувствительность и практицизм. Трудные условия жизни не давали воли чувствам, надо было выживать, поэтому Лидия была практична. Но и удивительно тонкую душу было не задвинуть глубоко.
Лидия плохо знала Россию, её ещё совсем девочкой родители увезли во Францию. Но она всегда тянулась к своей исторической родине, хотела больше её знать, увлекалась русской культурой. Девушка очень любила русскую музыку.
«Эти безудержные мелодии, эти спотыкающиеся ритмы, в которых было что-то столь чуждое Европе, уводили её от самой себя, от убогого существования, наполняли такой страстной любовью, что по щекам катились счастливые слезы облегчения».
Когда я читала роман Моэма, я обратила внимание, что автор хорошо разбирался в русской культуре. Но главное, у меня было такое ощущение, что так же хорошо он понимал русскую душу.
О Лидии можно долго говорить, ну, а что Чарли? Чарли был красив, богат, добр. Сначала он не очень понимал Лидию, но потом, особенно по возвращении на родину, к родителям, понял, -
«весь его прошлый мир рухнул». Чарли осознал: в мире есть что-то ещё, помимо уютного дома его родителей, этой «благопристойной жизни»,
«театра теней». Мир не ограничен этим театром, в мире есть совсем другая
жизнь.
Жан Батист Шарден, Натюрморт, 1763 год
